Читать интересную книгу Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца] - Андре Бьёрке

В пятницу, когда разыгрался последний акт этой драмы, я спал долго и вышел только к обеду.

К Министру было не подступиться, он огрызался на все вопросы, а после обеда заперся в библиотеке и долго разговаривал по телефону. Потом он отправился на пепелище осматривать место, где стояла уборная министра юстиции, правда, не раньше, чем получил соответствующее разрешение от полиции. Все неучитываемые передвижения за пределами собственных участков были отныне запрещены. Дело зашло далеко, бесцеремонный убийца посадил под замок всех. И мы сидели изолированные от мира на своих дачах под защитой, или, вернее, под наблюдением, едва ли не самого большого скопления полиции в одном месте за всю историю нашей страны.

Дождь наконец пошел, он моросил за окном серой и унылой пеленой. Министр отправился в свою экспедицию один. О том, чтобы сопровождать его, не могло быть и речи. Вместо этого я удобно расположился в библиотеке, собираясь спокойно скоротать время в обществе «Древних народов Вавилона», которыми последнее время непростительно пренебрегал.

Однако к чаю на даче появился неизвестно откуда вынырнувший Бенни Петтерсон. У него было серое от недосыпания лицо. И он был явно недоволен собой. Бенни сообщил мне, что начальник полиции уже находится на обратном пути из Японии, расследование зашло в тупик, и он не знает, какую из линий следствия разрабатывать дальше. Так что дело, вероятнее всего, скоро передадут центральной криминальной комиссии по делам об убийствах. Министр, как я понял, посчитал излишним делиться с Бенни своими открытиями, и я счел за лучшее тоже не посвящать его в смутные догадки моего зятя. Допрос Барбру Бюлинд, устроенный ей по поводу посещения тетушки в вечер убийства, тоже ничего ценного не дал, а Кристер Хаммарстрем по-прежнему молчал, скрывая то, что видел или слышал от Евы до того, как она стала очередной жертвой убийцы. И вот теперь ученик пришел просить помощи у своего старого учителя.

— Вы не могли бы, магистр, поговорить с ним? Вам люди доверяют, вам они открываются. Я заметил это еще в школе. А меня он боится, и это сковывает его на допросах. Он обычно с ужасом, словно не верит собственным глазам, подолгу смотрит на меня как на привидение. Мы вывезли его на прогулку сегодня утром, чтобы он немного расслабился, но это не помогло. Поговорите с ним, магистр, попробуйте его разговорить! Может, вам он расскажет все, что знает, не соображая даже, что говорит?

Не буду отрицать, столь высокая оценка моих человеческих качеств мне, конечно, польстила. И хотя на удачу я особых надежд не питал, я все же пообещал ему сделать все, что смогу. Положение обязывало не упускать даже малейшей из возможностей. Внутренне я еще не верил, что разгадка у Министра в руках.

Поэтому через какое-то время я уже плелся по мокрой дорожке парка к дому профессора. Мое сопровождение осталось у калитки, но на своем очень коротком пути до входной двери я успел заметить мелькание пяти или шести серых плащей за клумбами и грядками. Не меньшее их количество скрывалось, наверное, за деревьями и кустами. Полицейский в форме постучал в дверь и, когда, порядочно промешкав, профессор открыл дверь, доложил ему о моем визите.

Я остался с профессором наедине. Нет, далеко не всегда худший удел выпадает мертвым. Кристер Хаммарстрем пока что избежал смертельной пули или физического уничтожения. Но это был не человек, а человеческая развалина, живой труп. Его руки дрожали, как у перенесшего инфаркт больного, а лице сохраняло подобие живого, только благодаря искажавшему его черты нервному тику.

Мы уселись у окна. Ветер снова стих, и залив лежал ровный и серый, как надгробная плита. С моря доносилась мегафонная перекличка судов, толстыми перекатывающимися валами надвигался густой туман. Скоро он навалится на берег и похоронит под собой дома и людей…

Просидев у него с час, я собрался уходить. Я говорил ему самые обычные каждодневные вещи, а он молчал. И я не знал, слушает он меня или нет. Но я решил ни о чем его не спрашивать. Он либо заговорит по собственной воле, либо не заговорит вовсе. Пусть другие задают ему вопросы, допрашивают, давят на него — этот путь не для меня. Скорее всего, он слушал, ничего не воспринимая из моих слов, хотя звук голоса и сознание близости другого человека действовали на него успокаивающе. Всякий раз, когда я умолкал, беспокойство снова овладевало им. Он отводил взгляд с окна, моря и тумана, его глаза начинали бегать по комнате, его сильные руки, словно борясь друг с другом, сцеплялись пальцами, дыхание учащалось и становилось беспорядочным.

Когда, наконец, нарушив молчание, он заговорил, речь его зазвучала быстро, невнятно, иногда совсем тихо. Из нас двоих врач был он, а не я, но даже я чувствовал и понимал: этот человек, сидевший рядом со мной, зашел на пути страдания так далеко, его так долго преследовали, гнали и запугивали, что он потерял всякий контроль над своими словами и поступками. Казалось, он не замечал моего присутствия.

— Я никогда не думал, что получится так. Так страшно! По ночам я лежу, жду и прислушиваюсь, ожидаю звука шагов. Придет ли он сегодня ночью? Или подождет до завтра? Я слушаю и слушаю и под конец слышу его там, снаружи, совершенно отчетливо, и тогда я срываюсь с места и одеваюсь. Я не хочу, чтобы он застал меня в постели. Но никто не стучит в дверь, никто не нащупывает замок на двери, и тогда я думаю: он по-прежнему стоит там, снаружи, в темноте, и ждет, когда я выйду, чтобы меня взять. Я зажигаю лампу над дверью, но на лестнице стоит обычный дежурный полицейский. И тогда я понимаю: он играет со мной. Я — мышь, а он — кошка. Он не торопится, может подождать еще один миг, еще одну ночь. После такой ночи я устаю еще больше, и тогда все происходит много легче и быстрее. А после я падаю на кровать, смотрю на телефон и думаю, что он позвонит первым! Он первый позвонит и попросит меня прийти. Нет, он скажет, что сам придет сюда. Он наслаждается, зная, как сильно я боюсь. И я гляжу на телефон и думаю: сейчас он зазвонит, он должен зазвонить, он звонит! И я кричу: «Да, да, это я!» — но на другом конце линии нет никого. Потом я думаю: он придет, когда будет абсолютно уверен, через несколько дней, и к утру я засыпаю, но и во сне переживаю все заново.

Утром опять появляется надежда. Может, мне это удастся? Ведь несколько дней удавалось! Как, собственно, он доберется до тебя? Никак. Он здесь не появится. Тебя охраняют полицейские. А он не безумец! Но потом я снова вижу его перед собой — его жестокое, холодное, враждебное лицо — и понимаю: нет, мне это не удастся! Если это не случится сегодня или завтра, то случится через год или десять лет. Он от меня не отстанет. Он до меня доберется! И что самое худшее — этому никогда, никогда не будет конца! А я так одинок. Я читал об этом в книгах и в газетах, но никогда не думал, что это произойдет со мной и что это так ужасно, когда на тебя охотятся, а ты — совершенно один! Когда я начинаю представлять все эти дни и ночи, которые мне предстоит пережить, рука невольно тянется к телефону, и я хочу прокричать в него: «Я сдаюсь! Приходи, и покончим с этим раз и навсегда!» Но я этого не делаю, я злюсь, я прихожу в бешенство. Какая несправедливость! Почему должен выиграть он, а не я — я, кто так много страдал! Разве страдание не учитывается?..

Последние слова он произнес всхлипывая, он рыдал, плакал открыто и несдержанно, как ребенок. Его голова упала на стол.

Я обнял его за плечи и стал утешать. Я сказал, что днем и ночью его охраняет целый отряд полицейских и никто, никто не может проникнуть к нему в дом. Я обещал ему, что его немедленно отправят с Линдо в городскую больницу, где выследить и найти его невозможно. Я говорил ему, чтобы он успокоился и чтобы сообщил все, что знает и кого боится, что он должен сказать, кто убил Беату и Еву и пытался убить его самого.

Но он меня не слышал.

Он был далеко от меня и от того места, где мы сидели, — в своем собственном мире тоски и страха.

Я взглянул в окно. Туман уже высадился с моря на сушу и теперь устилал берег толстым влажным слоем ваты. За окном перед лужайкой маячили неясные, размытые контуры деревьев.

Звук послышался снизу.

Низкий и скребущийся, словно кто-то осторожно открывал долгое время не отпиравшуюся дверь. Потом снова наступила полная тишина. Я, должно быть, ошибся. Нет, вот снова послышался тот же звук! Дом профессора стоял на высоком фундаменте. Под ним обязательно должен находиться подвал. И разве не видел я низенькую дверь, больше похожую на корабельный люк, в конце длинной, идущей от самого берега аллеи кустов? Да, теперь я знаю точно. Там, внизу, кто-то был. Внизу, в подвале, прямо под нами. Кто-то продвигался к своей цели с бесконечными предосторожностями. И все-таки этот кто-то не мог предотвратить скрип деревянных половиц лестницы. «Это полиция, — подумал я, — это, скорее всего, полиция! Но зачем полиции проникать в дом через подвал?» Внизу, у порога, кто-то открыл дверь — дверь в прихожую. На этот раз звуки шагов пробились даже в затуманенный сумбурный мир чувств профессора. Он схватил меня за руку крепко-крепко, я поднял голову, и наши взгляды встретились. Покуда я жив, я всегда буду помнить его глаза. В них сосредоточился страх — ужас глубокий, целостный и отвратительный, даже одна мысль, что кому-то приходится испытывать его и жить с ним хотя бы секунду, была невыносимой.